в
пятьдесят человек, и притом
старалась сбыть ему наиболее буйных и нерадивых. Бидлоо строго экзаменовал
учеников и принимал тех, кто хотел у него учиться, не спрашиваясь у Духовного
начальства. Академия часто жаловалась синоду на такое непорядочное нахальство,
отчего происходит опасное своеволие, то есть повальное бегство
учащихся. Попав
в госпиталь, ученики получали по рублю в месяц на готовых харчах. Им выдавали
сукно на кафтан, камзол и штаны из расчета на два года. И они были обеспечены
сносным жильем. А главное они избавлялись от схоластики и уготованного им
духовного звания.
Конечно, и в госпитале было
не все сладко. Ученики вставали в пять часов утра, проводили целые дни то в
классах, то в мертвецкой, то помогая при операциях, которые проводились без
всякого обезболивания. В жарко натопленных палатах стоял смрад от гниющих ран
и слышались стоны умирающих. В госпитале царили порядки военной казармы
петровского времени. Бидлоо безжалостно за малейшую провинность сажал
хирургических учеников в карцер на хлеб и на воду, приказывал заковывать в
кандалы, бить плетьми и батогами, а в некоторых случаях за пьянство и
распутство сдавал в солдаты.
Ломоносов хорошо
знал
Московский госпиталь и за свое четырехлетнее пребывание в Москве неоднократно
там бывал. Он застал еще в живых сурового доктора Бидлоо, ходившего в
старомодном длинном парике, толковал с хирургическими
учениками, присматривался
к жизни в госпитале и, вероятно, приобрел кое-какие познания по анатомии.
Пример бывших
учеников
академии, подвизавшихся в различных областях русской культуры, не мог не
волновать Ломоносова, которому уже исполнилось двадцать три года. Его жар к
наукам не угасал, но к нему присоединилась настойчивая потребность практической
деятельности. Стены Академии томили его. Ломоносов стал искать дорогу в жизнь.
Его привлекла экспедиция в киргиз-кайсацкие степи, о которой, видимо, было
много толков в Спасских школах. Экс
