туте затвердить как Лейпцигскому журналисту, так и всем его
собратьям.
Великих результатов для науки ожидал Эйлер от
Ломоносова, и, по
гениальным способностям нашего академика, эти ожидания могли бы исполниться
несравненно в большей
мере, если б он, по положению своему, не был поставлен в необходимость
раздроблять свою
деятельность, занимаясь одновременно множеством разнородных предметов. Съсамого
возвращения въРоссию он по должности сделался придворным поэтом; по
должности преподавателя, он составил Риторику и Грамматику. Одной мозаике он
предался совершенно свободно,
хотя и вследствие тесной связи её с химией.
В конце сентября 1750 года, в канцелярию
Академии Наук пришла следующая бумага от президента: «Ея Императорское
Величество изустным
своим именным указом изволила мне повелеть, чтобы профессорам Тредьяковскому и
Ломоносову сочинить
по трагедии и о том им объявить в канцелярии.» Отсюда видно, что до сих пор
ошибочно думали, будто
Ломоносов вступил на драматическое поприще единственно из соперничества с
Сумароковыми Последний сделался
невинным поводом к поручению Императрицы: незадолго перед тем возник сего помощи
русский придворный театр;
нужно было увеличить репертуар новой сцены, и к кому же было обратиться за
этим, как не к двум русским академикам-писателям, из которых один особенно
считался мастером
на все руки? И Ломоносов исполнил приказание с удивительною быстротою: ровно
через месяц
заказаны миньеты для трагедии Тамира и Селим; в начал!; ноября речь идет уже
об
отдаче её в переплет, а в 1751 году она поставлена на сцену. Осенью следующего
года в академической типографии печатается день и ночь
вторая трагедия Ломоносова Демофонт. Около того же времени, по воле Императрицы
и
настоянию Шувалова, он должен был заняться составлением Российской Истории.
Химик, поэт,
оратор, филолог и драматург должен был вдруг сделаться еще и
историком. Нельзя отвергать, что все эти
