Холмогорах церкви
Введения пресвятая
богородицы поп Василий Дорофеев. Когда при проверке выяснилось, что никакого
попа под этим именем в указанной церкви никогда не числилось, Ломоносову был
учинен вторичный допрос, на котором он рассказал уже все как есть, что
рождением-де
он, Михайло, . . . крестьянина Василь Дорофеева сын и тот-де отец его и
поныне в той деревне обретается с прочими крестьяне. И вот теперь, когда
встал вопрос о новом оформлении документов, уже в Петербург, эти старые факты
с административной точки зрения характеризовавшие Ломоносова как человека
сомнительного, безусловно, опять оказались в поле внимания духовного
начальства.
Казалось
бы, надежды, так
долго и так бережно лелеемые, вот-вот рухнут. Но тут пришла неожиданная и как
нельзя более своевременная поддержка со стороны сильного человека. За
Ломоносова вступился Феофан Прокопович, Поэтику которого он за год до того
штудировал в Киеве. Феофан, хотя он во многом утратил влияние, которым
пользовался
при Петре, был в ту пору синодальным вице-президентом, и его слово являлось
достаточно авторитетным.
Ценя в людях тягу к
просвещению, архиепископ
поддержал Ломоносова прежде всего за его выдающиеся способности.
Так или
иначе, когда 23
декабря 1735 года двенадцать семинаристов, лучшие из лучших впрочем, не по
числу ли евангельских учеников подбирал эту группу архимандрит Стефан, в
сопровождении отставного прапорщика Василия Попова выехали из Москвы, среди
них был и Михайло Ломоносов, что из риторики в нынешнем же году перешел до
философии. Спустя сто лет, в 1836 году, известный писатель и журналист
Ксенофонт
Полевой выпустит двухтомный роман Михаил Васильевич Ломоносов, в котором даст
наивное, но достаточно живое представление об отъезде московских семинаристов
в Петербург, о среде, из которой Ломоносов, по слову Радищева, был исторгнут
к высотам знания:
Во дворе
монастырском. . . собралось
множество старух, мальчишек и всякого народа. Начались обнищанья, целованья,
слезы, почти крик и вопли. Монах, отправлявшийся в виде дядьки с молодыми
людьми, уговаривал всех тише изъявлять свою горесть, но это не
помогало. Между
тем в телеги нагрузили множество мешочков, сверточков со всякой
всячиной; кульки
с пирогами и калачами следовали туда же; наконец, посадили и господ студентов.
. .
Проехавши
заставу, куда
провожали родственники своих милых ребят, сошли с телег, начали молиться на
московские церкви и опять рыдать, плакать, целоваться. Одна из старушек, по-
видимому
сохранявшая более других терпения, сказала своему сыну:
—
Смотри
же ты, Гаврюша будь умен. Нескладный парень отвечал ей комически-печально:
—
Буду,
матушка.
—
Не
забывай своих родителей.
— Не забуду, матушка.
—
Ходи
в церковь Божию, уважай священство. . . Тут раздался громкий голос
провожатого монаха:
—
Пора,
пора Что за слезы, друзья мои Садитесь, с богом Всхлипыванья, жалобы, плач
удвоились, а мужественная старушка продолжала:
—
Боюсь
я, дитятко мой, чтобы ты к чарке не прилепился. В ней-то кроется сатана
—
Не боюсь,
матушка, не стану пить.
—
Будешь
ты там с немцами, не учись у них табачище-то курить. Это ведь смертный грех. .
.
—
Буду
помнить, матушка.
—
А
пуще того, станут тебя немцы соблазнять пить кофей, не пей знай, что он из
Иудина чрева вырос.
В
Петербург московские студенты прибыли спустя неделю, в первый день
нового, 1736
года.
