эти
вроде бы с самого начала
принадлежали предмету его размышлений. Так было с его отношением к России, к
ее языку. Так было и с его теорией русского стихосложения ср. : догматические
утверждения о том, что лишь хорей близок строю русского языка, что у нас
только женские рифмы имеют право на существование и т. д. .
Ломоносов оказался
гораздо
практичнее и объективнее: он всегда шел от предмета к умозаключениям, а не
наоборот. Он понял, что поэтический переворот интересен не сам по себе, но
как часть коренных перемен во всем укладе русской жизни. Перемены же эти
сводились, прежде всего, к возрастанию роли абсолютистского
государства, крепкой
монархической власти. Надо думать, что и Тредиаковский понимал социальную
сторону происходящих перемен, но не видел единого корня, питавшего одними
соками и политическую и поэтическую ветви русской жизни. Вот почему четыре
года спустя после Тредиаковского именно Ломоносов оказался творцом державного
ямба и поныне самого популярного размера в русской поэзии.
Жизнь и творчество
Тредиаковского буквально сотканы из противоречий. Энциклопедически
образованный ученый, стоящий неизмеримо выше своего окружения, прекрасно
знающий себе цену и не лишенный честолюбия, он робок до раболепия в отношении
с окружающими даже с равными себе по чину он склонен к угодничеству. Идеолог
просвещенной части русского общества, дерзающий давать уроки царям, он
подносит эти уроки Анне Иоанновне, подползая к ней на четвереньках и держа оду
в зубах; характерные знаки внимания, оказываемые ему императрицей, с
благоговением называет всемилостивейшими оплеушинами. Бедный плебей по
происхождению, он в своем творчестве делает ставку на то, что поэзия есть
недоступная простым смертным область духа, некий язык богов, и в полном
соответствии с этой установкой пишет стихи вычурным слогом, в котором подчас
совершенно варварски перемешаны несоединимые элементы языка, обрекая таким
образом большую часть своих произведений на глухое забвение у современников и
потомков. Сознавая себя просветителем России, творцом ее новой культуры, он
почти не создает оригинальных сочинений и обрушивает на читателей целую лавину
переводов, не без гордости заявляя при этом: Приходит на мысль, не
возревновал бы кто в уничижение мне что видит от меня больше переводов нежели
моих собственных сочинений. Но такому и подобным всем почтенно в
предварительный ответ доношу, что во мне знатно более способности, буде есть
некоторая, мыслить чужим разумом, нежели моим.
Было бы несправедливо
оспаривать большое просветительское значение переводов Тредиаковского. Но
главной задачей, которую выдвигала история перед русскими писателями в
1730-1740 годы, было создание своей собственной литературы, в которой бы
нашли отклик титанические усилия нации, направленные на выработку новых
культурных ценностей, новой государственности, нового жизненного уклада. Для
выполнения этой задачи русским писателям мало было способности мыслить чужим
разумом. Необходим был вкус к самобытному мышлению, необходимо было умение
постигать природу происходящего, улавливать сущность вещей и их
отношений. Тредиаковский
в этом смысле был не на уровне выдвигаемых задач.
Более ста лет
назад
Достоевский поделился с читателями такими размышлениями: . . . Величайшая
красота
человека, величайшая чистота
его, целомудрие, простодушие, незлобивость, мужество
и, наконец, величайший ум все это нередко увы, так часто даже обращается ни
во что, проходит без пользы для человечества и даже обращается в посмеяние
человечеством единственно потому, что всем этим благороднейшим и богатейшим
дарам, которыми даже часто бывает награжден человек, не доставало одного
только последнего дара именно: гения , чтобы у править всем богатством этих
даров и всем
могуществом их, оправить и направить все это могущество на правдивый, а не
фантастический и сумасшедший путь деятельности, во благо человечества Но гения,
увы, отпускается на племена и народы так мало так редко что зрелище той злой
иронии судьбы которая столь часто обрекает деятельность иных благороднейших
людей и пламенных друзей человечества
