своей работе над
теолого-философской поэмой Леонтия 1754, где вопрос о соотношении веры и
знания, религии и науки был решен в пользу веры и религии.
Так или иначе, к 1740-м годам
основные проблемы, волновавшие
философскую и научную мысль Западной Европы XVI-XVII веков, стали актуальными и
для России. Причем собственно русская специфика постановки и решения этих
проблем заключалась в том, что к ним обращались люди, далекие от
естествознания. Феофан был в высшей степени компетентен в богословии и хорошо
знал философию Просвещения, но перед ним стояла задача подчинения и той и
другой государственному принципу наука третировалась только как служанка
монархии. Кантемир, хотя и был основательно осведомлен в истории философии и
естествознания о чем свидетельствуют примечания к сатирам и перевод Разговоров
о множестве миров, но это была основательная осведомленность
гуманитария, серьезного
и умного дилетанта, который понимал науку вообще только как эмпирическую
дисциплину,
но не как новое мировоззрение со своим инструментарием познания, со своею
внутренней логикой развития, со своим подходом к всеобщей и единственной
Истине, которую ищет все человечество ограниченность подобной трактовки науки
вполне обозначилась в Письмах о природе и человеке. Точно так же позднее и
Тредиаковский, имевший прежде всего превосходную гуманитарную подготовку с
уклоном в теологию и филологию не сумел и не пожелал признать за новой наукой
позитивное мировоззренческое содержание и все свои предпочтения отдал
богословию, этой, с его точки зрения науке наук
Короче говоря, до выхода Ломоносова
на
самостоятельный творческий путь не было в России деятеля, который видел бы в
науке созидательное культурное начало, открывающее и приумножающее
величественность, осмысленность и красоту мира и, в процессе всего
этого, духовно
раскрепощающее человека. Как мы увидим, такой взгляд на науку был присущ ему
с самого начала до самого конца его пути.
3
Ломоносов не оставил после
себя в собственном смысле слова, философских сочинений. Однако характер и
объем его культурной работы настоятельно требовали от него именно универсально
философского осмысления всех многообразных ее направлений, что было бы
невозможно, если бы Ломоносовский духовный потенциал не заключал в себе того
изначального пожалуй, даже донаучного, априорного качества, которое
академиком С. И. Вавиловым было определено как глубокое понимание неразрывной
связи всех видов человеческой деятельности и культуры.
Несмотря на то, что в каждой
отдельной области
Ломоносову приходилось решать задачи весьма специальные, требующие
основательных специальных же познаний, эта отличительная черта его творческой
индивидуальности, эта органичная целостность взгляда на мир и человеческую
культуру сопутствовали ему во всех его общих и частных просветительских
начинаниях. Помимо чисто субъективных гениальная одаренность, почти
фанатическое трудолюбие и т. п. причин того, что
Ломоносов поэт, ученый, государственный
деятель умел видеть мир в дивной разности, не дробя при этом самой
целостности восприятия, здесь имелись и объективные причины. Главной среди
них следует назвать прежде всего прогрессивную методологию Ломоносовского
мышления.
Проблема выработки
философского метода, адекватного новой картине мира, которая вырисовывалась
на основе естественнонаучных данных в XVI-XVIII веках, требует особого
рассмотрения. Будучи важной
сама по себе, эта проблема должна быть поставлена здесь хотя бы потому, что
ее рассмотрение, думается, помогает ответить на такой немаловажный вопрос:
почему ни Феофан, ни Кантемир, ни, скажем, Тредиаковский несмотря на
энциклопедичность их познаний и широту творческих устремлений не заняли в
истории русской культуры того уникального места, которое по праву принадлежит
Ломоносову, и только ему
