самобытности
римского
подлинника. Как достоверна эта спокойная уверенность великого римлянина во
всемирном смысле всего содеянного им Как исторически-конкретен образ славы
поэта, вырастающий на реальной основе военно-экспансионистских представлений
Римской империи И как не случайно то, что Ломоносов выбрал у Горация именно
это стихотворение, написанное в ту пору, когда громадная эпоха в истории
мировой цивилизации завершалась грандиозно, кроваво, конвульсивно и должна
была уступить дорогу новому жизнепониманию, новому отношению к человеку Ведь
недавно происшедший переворот всего жизненного уклада России, огромной страны
которая
сама по себе и географически и культурно есть целый мир, являлся, если так
можно
выразиться, соавтором Ломоносова и в выборе и в переводе этого стихотворения.
Вот почему
несмотря на то, что
Ломоносовское стихотворение представляет собою перевод, близкий к
подлиннику, в
нем есть несколько намеков на чисто русскую действительность. Авфид
Нева, Давнус
царствовал в простом народе Петр I, весть в Италию стихи Эольски и
т. д. намек
на стихотворную реформу, завершенную Ломоносовым, беззнатный род вновь
Ломоносовская
черта. Все стихотворение, не порывая связей с античностью, в принципе могло
восприниматься как русское. В нем уже заключена возможность иных, собственно
русских, вариаций на тему итоговой самооценки поэта с общенациональной или
всемирной точки зрения. Но для того чтобы разглядеть в Ломоносовском
стихотворении эту возможность, надо было обладать таким же, как у
него, высоким
чувством поэтического достоинства, происходящим от глубокого понимания
исторических судеб своей страны, ее места в судьбах человечества, а также от
ощущения своей совершенной слиянности с нею, Только два величайших наших гения
дерзнули развить, претворить в действительность то, что в Ломоносовском
стихотворении содержалось как возможность. Державин русифицировал в своем
Памятнике
почти все римские реалии оставив от Горация только
пирамиды, металлы, втер, времени
полет да и то в свободном пересказе, а не в точном переводе, и, как говорили
в XVIII веке, склонил на русские нравы весь идейный и эмоциональный пафос
римской оды. Пушкинский Памятник, русский от начала до конца, но
принадлежащий уже всему человечеству, завершил развитие этой темы в нашей
классической поэзии хотя попытки в данном направлении предпринимались и в
дальнейшем но оригинального ничего не было создано Non exegi monumentum
Г. С. Батенькова Памятник В.
Я. Брюсова, конечно же, не в счет.
Так или
иначе, Ломоносов, одновременно с великими
открытиями в естествознании и с началом не менее грандиозной работы по
упорядочению языка то есть самого механизма мышления, к концу 1740-х годов и в
поэзии своей вполне закрепляет за собой миссию
основоположника, избранника, причем
мысль об этом получает у него четкое, рельефное, в точном смысле слова
монументальное воплощение.
Учение о расположении
идей, сформулированное в Риторике,
не было просто данью риторической традиции оно отражало насущную потребность
собственно Ломоносовского творческого развития. Организующее или, говоря
иначе, инженерно-архитектурное свойство Ломоносовской мысли получало
теоретическое обоснование в положениях автора Риторики об остроумии, которое
определялось как соображение плюс рассуждение то есть ассоциативное
мышление, результаты
которого подвержены разумному истолкованию.
Дело теперь стояло
за
воплощением собственных теоретических установок в своем же поэтическом
творчестве. Ломоносов был не из тех гениев, которые не ведают, что
творят, подчиняясь
неконтролируемым силам в себе, наитию, что ли. Представить себя как изумлена
в мечтании он мог. И мог как никто. Но именно представить. Сознание своей
исключительности, так мощно проявившееся в его лирике, неотделимо в
Ломоносове от сознания ответственности перед своей исключительностью. В поэзии
Ломоносов представлял собою такого избранника, который и сам умеет
избирать. Конечно
же, он был стихиен в своей гениальности, но он умел заключать свою гениальную
стихию в стройные
