Лебедев Е.Н. Ломоносов

страстное отрицание зла составляет самую суть ее. Однако Ломоносов не писал в отличие от Кантемира или, скажем, Сумарокова сатир. У него вместилищем гражданственности стала именно похвальная ода.

Созидание благо, разрушение зло. Такова общая мировоззренческая установка Ломоносова. Он менее всего был склонен отрицать нечто в окружающей действительности с позиции своего идеала: он самый идеал стремился утвердить. Это и только это должно было стать действительным, плодотворным отрицанием существующего в обществе зла. Одно лишь обличение социальных противоречий, одно лишь остроумное осмеяние порока не могло удовлетворить Ломоносова. Ему необходимо было положительное претворение в жизнь его грандиозных замыслов. Могут возразить, что ведь можно же и средствами сатиры, и через остроумное осмеяние, так сказать, методом от противного утверждать идеал. Однако ж такое утверждение идеала страдало в глазах Ломоносова одним существенным недостатком: оно убедительно и впечатляюще показывало, как не надо жить, и не давало ясного понятия о том, как жить надо. Ленин писал в Философских тетрадях: Остроумие схватывает противоречие, высказывает его, приводит вещи в отношения друг к другу заставляет понятие светиться через противоречие, но не выражает понятия вещей и

их отношений. ⁶

Ломоносов, конечно же, не отвергал сатиру достаточно вспомнить убийственно саркастический Гимн бороде, высмеивающий церковников, где он дал исключительный по силе воздействия на общество образец истинно сатирической поэзии. Просто в его гражданской позиции пафос утверждения преобладал над пафосом отрицания. Дело в том, что социальный идеал его был в высшей степени демократичен и учитывал интересы не только привилегированных сословий, но и народных низов. Сумароков, например, исходил из того, что просвещать следует, прежде всего, истинных сынов отечества, то есть дворян, а уж они, просветившись и поставив превыше всего общегосударственную пользу, сами позаботятся о других сословиях. Ломоносов в принципе отвергал подобный подход, в котором все строилось на признании общественной и культурной неполноценности подлого народа. Просвещение всего народа, об исключительной важности которого не уставал твердить Ломоносов, было настолько грандиозной и актуальной задачей, что он попросту не мог позволить себе роскошь решать ее способом от противного. Необходимо было скорейшее претворение идей в жизнь.

Не исключено, что в прохладном отношении Ломоносова к сатирическому освоению действительности сказалось и его мужицкое происхождение над которым, кстати, постоянно иронизировал тот же Сумароков. В народной среде, конечно же, любили и веселую шутку, и злое словцо. Но на досуге. Когда идет работа, когда дело делается, шутнику если он вздумает в это время отвлечь всех язвительными частушками и прибаутками может сильно не поздоровиться.

Почти все русские поэты XVIII века считали свое творчество не только фактом собственной духовной биографии, но и делом государственной важности. Того требовало время. Тредиаковский, к примеру, из последних сил старался доказать, что все его творчество насущно необходимо России. А это не всегда соответствовало действительности. Россия, например, не нуждалась в той прокрустовой системе правописания орографии, которую он предлагал ввести. Однако ж Тредиаковский ни на минуту не мог допустить мысли о ее общественной бесполезности и самый отказ следовать ей воспринимал едва ли не как досадный просчет во внутренней политике России. Также и Сумароков каждую свою оду рассматривал не больше не меньше как очередной законопроект, выносимый дворянством на утверждение государыни, а сатиру или басню как судебный вердикт, наказывающий носителей тех или иных пороков то есть людей, ведущих себя антиобщественно. Отсюда его борьба на грани исступления за то, чтобы общество жило в соответствии с его,