и
благотворным в равной мере, еще
и неизбежно. И лишь показав истину сего дела, он приступает к тому, чтобы
новым
доказательством присовокупить. . . новую сей правде важность. Лишь теперь
настало время ринуться вместе со всеми в бездну: Ради сего намерения не нахожу
ничего пристойнее, как земли трясение, которое хотя сурово и плачевно, хотя
недавно о городах, им поверженных, о землях опустошенных и почти о целых
искорененных совоздыхали мы народах, однако не токмо для нашей пользы, но и
для избыточества служит, производя, кроме других многих угодий, преполезные
в многочисленных употреблениях металлы.
Ломоносов ведет
поединок с
сознанием слушателей на той территории, которая занята страхом и
предрассудками.
Ведь наряду с грозами землетрясения в середине XVIII века вызывали повышенный,
содрогательный интерес самых широких кругов общества. Много говорилось о
сильнейших землетрясениях 1745-1746 годов в Перу, но событием, буквально
потрясшим всю Европу, стало знаменитое лиссабонское землетрясение.
Весть об этом
стихийном
бедствии достигла России через месяц после того, как оно разразилось. 5
декабря 1755 года Санкт-Петербургские ведомости поместили следующее сообщение
из Парижа: С приехавшим из Мадрида курьером получена ведомость, что первого
числа ноября месяца по Гишпанским берегам и во всем Португальском Королевстве
было ужасное трясение земли, от которого. . . больше половины Португальской
столицы Лиссабона развалилось, и тем в несколько минут около 100 ООО народу
задавило. Это известие с суеверным энтузиазмом обсуждалось в Петербурге и
Москве. Большинство видело в нем знак немилости
Господней. Впрочем, лиссабонская
катастрофа и по нынешним понятиям явление страшное.
Чтобы более или
менее
определенно представить себе, что творилось в умах людей в связи с происшедшим
в Лиссабоне, послушаем И. В. Гете, которому было шесть лет, когда
распространилась ужасная весть, и который уже глубоким стариком в Поэзии и
правде вспоминал: . . . величайшее мировое бедствие в первый раз нарушило
душевное спокойствие мальчика. Первого ноября 1755 года произошло Лиссабонское
землетрясение, вселившее беспредельный ужас в мир, уже привыкший к тишине и
покою. Ужаснейшая катастрофа обрушилась на Лиссабон, пышную королевскую
резиденцию,
большой порт и торговый город. Земля колеблется и дрожит, море
вскипает, сталкиваются
корабли, падают дома, на них рушатся башни и церкви, часть королевского
дворца поглощена морем, кажется, что треснувшая земля извергает пламя, ибо
огонь и дым рвутся из развалин. Шестьдесят тысяч человек за минуту перед тем
спокойные и безмятежные гибнут в мгновенье ока и счастливейшими из них
приходится почитать тех, что уже не чувствуют и не осознают беды.
. . . Люди
богобоязненные
тотчас же стали приводить свои соображения, философы отыскивать
успокоительные причины, священники в проповедях говорили о небесной каре. . .
Мальчик, которому
пришлось
неоднократно слышать подобные разговоры, был подавлен. Господь
Бог, вседержитель
неба и земли, в первом члене символа веры представший ему столь мудрым и
благостным, совсем не по-отечески обрушил кару на правых и неправых. Тщетно
старался юный ум противостоять этим впечатлениям; попытка тем более
невозможная, что мудрецы и ученые мужи тоже не могли прийти к согласию в
вопросе,
как смотреть на сей феномен.
Вольтер
откликнулся на это
событие страстной Поэмой о гибели Лиссабона, исполненной растерянности и
негодования, отчаяния и сострадания, скорби и протеста. Проклиная
философов-оптимистов Лейбница и Попа, забыв о своем собственном увлечении
оптимистическим девизом Все к лучшему в этом лучшем из миров, он назвал Бога
мучителем и пронзительно прокричал на всю Европу: Природа царство зла, обитель
разрушенья. . . Жан-Жак Русо направляет Вольтеру письмо с опровержениями столь
радикальных и поспешных выводов. Высказывается на эту тему Эммануил
Кант. Короче,
мыслящая Европа бурлит.
Ломоносов подошел
к вопросу
как естествоиспытатель. Легковерному оптимизму и мгновенному пессимизму
Вольтера он противопоставил свой мужественный оптимизм
