связанный с Разумовскими и
вообще с земледельческим дворянством, утверждал идею пагубности для России
промышленного
пути развития. В одной из своих статей он даже попытался обосновать
это, сравнивая
Россию с западноевропейскими странами в данном отношении: В моде нынче суконные
заводы, но полезны ли они земледелию Не только суконные дворянские заводы, но
и самые Лионские шелковые ткани, по мнению отличных рассмотрителей
Франции, меньше
земледелия обогащения приносят. А Россия паче всего на. земледелие уповали
должна, имея пространные поля, а по пространству земли не весьма довольно
поселян, хотя в некоторых местах и со излишеством многонародна. Таимо полезны
заводы, где мало земли и много крестьян.
Рискуя заслужить
упрек в
вульгарном социологизме, все-таки скажем: вряд ли случайно, что, в отличие
от Ломоносова, Сумароков, основываясь на такой общей социально-политической
установке, именно в 1750-е годы стал культивировать в своей лирике совершенно
определенные жанры: любовные песни, элегии, эклоги и т. п. с ярко
выраженным пасторальным уклоном.
Короче
говоря, Сумароков и
Ломоносов были типичными антагонистами как в литературной, так и во
внелитературной сфере. Причем промышленный пафос некоторых программных
поэтических произведений Ломоносова, конечно же, не исчерпывал их значения, и
все сводить к тривиальному противопоставлению промышленника Ломоносова
земледельцу
Сумарокову значит сознательно облегчить себе задачу. Такое противопоставление
недостаточно для поэзии Ломоносова она шире по своим идеям, чем поэзия
сумароковская.
В ней есть место и для сумароковского содержания, и еще остается бездна
пространства для иного. Здесь примерно такой же случай, как и в полемике
Ломоносова с церковниками в связи с открытием атмосферы на Венере, он может
понять своих оппонентов, а они его нет.
Характерно, что
сам Ломоносов
именно так рассматривал свою противоположность Сумарокову как недостаточную
себе противоположность. Это вполне обнаружилось в 1760 году в одном
значительном эпизоде тогдашней литературно-общественной жизни.
В самом конце
1750-х годов в
Петербурге образовался франко-русский литературный, салон. Его главою был
молодой аристократ, поклонник а впоследствии знаменитый покровитель изящных
искусств, зять канцлера М. И. Воронцова, барон Александр Сергеевич Строганов
1733-1811.
Среди завсегдатаев салопа обращали на себя особое внимание такие заметные в
петербургском свете лица, как аббат Лефевр, проповедник церкви при
французском посольстве в Петербурге, французский посол маркиз де
Лопиталь, племянник
И. И. Шувалова, молодой вельможа и литератор граф Андрей Петрович Шувалов
1735-1789,
а также канцлер М. И. Воронцов и сам фаворит и камергер
И. И. Шувалов. Дипломаты
в этом салоне, конечно же, не только литературные интересы преследовали. Для
них он был одним из каналов воздействия на русское общественное мнение в пользу
Франции в пору, трудную для этой страны. Соперничество с Англией в Северной
Америке, сепаратный договор, заключенный бывшим союзником французов Фридрихом
II с английским королем Георгом II в 1756 году все это подтолкнуло Францию к
восстановлению в том же 1756 году дипломатических отношений с
Россией, прерванных
за восемь лет до этого.
В лице русских
участников Строгановского
салона французы имели влиятельных доброжелателей. Салон решал прежде всего
внешнеполитические задачи, а задачи литературные ставились в нем только лишь в
зависимости от первых.
Таков был в общих
чертах
характер этого салона, в одном из собраний которого аббат Лефевр произнес речь
под названием Рассуждение о прогрессе изящных искусств в России. Эта речь была
отмечена отчетливо выраженным стремлением сказать с похвалой о развитии изящных
искусств в послепетровской России и весьма туманным представлением о том, как
они
а из них прежде всего литература действительно развивались. Благожелательный
тон выступления Лефевра как нельзя более соответствовал общему тону, принятому
в салоне: Позвольте мне, милостивые государи, присоединяясь к вашим
