этой
государыни очевидно.
Это был один из
многих
приступов, особенно участившихся во второй половине 1750-х годов. Причем
каждый из них казался последним. Екатерина II вспоминала впоследствии: Тогда
почти у всех начало появляться убеждение, что у нее бывают очень сильные
конвульсии, регулярно каждый месяц, что эти конвульсии заметно ослабляют ее
организм, что после каждой конвульсии она находится в течение двух, трех и
четырех дней в состоянии такой слабости и такого истощения всех
способностей, какие
походят на летаргию, что в это время нельзя ни говорить с ней, ни о чем бы то
ни было беседовать.
В такие дни из
всех придворных
доступ к Елизавете имел только И. И. Шувалов. В последние годы ее
царствования
политический вес фаворита неизмеримо возрос. Но, верный линии
поведения, избранной
в самом начале своего случая, он и в это время как бы самоустранялся от
большой политики. Когда М. И. Воронцов, заискивавший перед ним, предложил
ему стать членом Конференции при дворе то есть занять реально значительный
политический пост: что-то вроде члена совета министров, И. И. Шувалов в письме
к тогдашнему вице-канцлеру от 10 декабря 1757 года отказался от лестного
предложения и объяснил свой отказ так: Могу сказать, что рожден без самолюбия
безмерного, без желания к богатству, частям и знатности; когда я, милостивый
государь, ни в каких случаях к сим вещам моей алчбы не казал в таких
летах, где
страсти и тщеславие владычествуют людьми, то ныне истинно и более причины нет.
Впрочем, в самые
последние
годы жизни и правления Елизаветы необходимости в этом уже не было. Те или иные
бумаги она подписывала, принимая их из рук только И. И. Шувалова. Он, и не
занимая никакого поста в правительстве, мог вершить судьбами как отдельных
людей, так и страны в целом. Однако ж именно в эту пору фаворит особенно
остро ощутил всю непрочность своего истинного положения при дворе. Он даже
попытался вступить в контакт с малым двором, и прежде всего с великой княгиней
Екатериной Алексеевной, на предмет переговоров о возможном изменении старого
завещания Елизаветы, составленного в пользу великого князя Петра
Федоровича. Тогда
обсуждались разные варианты Петр Федорович уже тогда разочаровал многих. Как
одна из возможных комбинаций в случае смерти Елизаветы рассматривалась высылка
Петра Федоровича, которого и Елизавета стала недолюбливать, обратно в
Голштинию
и передача трона малолетнему Павлу при этом оставшаяся в России Екатерина стала
бы регентшей. Тогдашний французский посланник Лопиталь как мы
помним, завсегдатай
Строгановского салона писал в 1758 году: Иван Шувалов полностью перебрался на
сторону молодого двора. Позднее он поделился со своим правительством даже
таким вот наблюдением: Этот фаворит хотел бы играть при великой княгине такую
роль, что и при императрице.
Ломоносов ничего
не знал о
сложной и рискованной игре своего мецената. К 25 ноября 1761 года, то есть к
двадцатилетнему юбилею восшествия Елизаветы на престол, он по обыкновению
написал большую оду.
Ода писалась, когда императрица
доживала последние
дни. И сам Ломоносов был серьезно болен. Государственные дела в исходе 1761
года также оставляли желать лучшего. Семилетняя война, несмотря на успехи
русского оружия, затянулась и в буквальном смысле слова выматывала огромную
страну, не суля надежд на скорый исход. Ставший к этому времени канцлером, М.
И. Воронцов писал незадолго до создания оды: К немалому сокрушению, нынешняя
кампания ни с которой стороны к благополучному окончанию сей проклятой войны
надежд не подает. Кроме того, в 1761 году оживились академические противники
Ломоносова, не оставившие своих планов его удаления из Академии. Состояние
духовного утомления ощущается уже в самом начале оды, которая начинается не с
традиционно восторженного обращения к музам, не с риторических вопросов к
самому себе, а с неожиданно прозаической и какой-то усталой констатации:
Владеешь нами
двадцать лет. . .
