старославянский язык самый
древний из всех новых европейских языков.
Самоуверенности Тредиаковского представлялись равно смешными этимологические
потуги
Байера с Миллером и их критика Ломоносовым, ибо Василий Кириллович, как ему
казалось,
знал нечто такое, что сама постановка вопроса о варягах в разгоревшейся
полемике
представлялась ему неверной, вульгарной даже. Он отрицал за словом варяг
субстанциальное значение, оставляя за ним лишь значение релятивное. Иначе
говоря, по его
мнению, варягами русская летопись называет отнюдь не норманнов как считали и
Байер, и
Миллер, и Ломоносов. Всем им противостояла его доморощенная этимология: Варяг
есть
имя глагольное, происходящее от славянского глагола Варею, значащего
предваряю. . . Вот
почему, продолжал Тредиаковский, варяги суть не что иное, как токмо
предварители
на те
места, на коих они обитали. То есть, мол, свои варяги были и у других
народов. С тем же
рвением, с каким Байер и Миллер отыскивали скандинавские корни в русских
словах,
Тредиаковский извлекал русские корни из иностранных слов. Он считал, что
слово
скифы происходит от глагола скитаться, что этруски это искаженное хитрушки,
иберы оперы упертые в океан. Точно так же сначала была Холмания, а уж
потом
появилась Германия и т. д. Сажания Саксония, Сечения, то есть
отсеченная
Сицилия, Пруссия Пруссия. . . Итак, несмотря на то, что Тредиаковский
сохранил
нейтралитет в полемике Ломоносова с Миллером, в глубине души он все-таки
был
убежденным антинорманистом: Что за повсюдное Багерово тщание, писал он в
рассуждении О первоначалии россов, приставшее от него как прилипчивое нечто
к
некоторым его ж языка здесь академикам, чтоб нам быть или шведами, или
норвежцами, или
датчанами или германцами или готами только б не быть россиянами собственно
так
называемыми ныне
Миллер
увидел в критике своей диссертации лишь проявление ущемленного национального
самолюбия русских, и прежде всего Ломоносова. В одном из своих возражений
ему он раздраженно писал: Не знаю, какого рода представление об историческом
писателе и об исторических рассуждениях составил себе Ломоносов, если он
делает мне такие возражения, каких я, пожалуй, ни от кого не слыхал. Он
хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли
он, что от воли историка зависит писать, что ему захочется Или он не
знает, каково
различие между исторической диссертацией и панегирической речью На что
Ломоносов достойно и резонно заметил: Я не требую панегирика, но
утверждаю, что
не терпимы явные противоречия, оскорбительные для славянского племени.
Критика
лишь укрепила Миллера в его мнении и вдохновила на создание новых
сочинений, развивающих
норманистскую идею. В 1750-1760-е годы появляются его работы О первом
летописателе
Российском преподобном Несторе, о его летописи и продолжателях оная, Краткое
известие о начале Новгорода и о происхождении российского
народа, где, отталкиваясь
от мысли Байера о несовместимости предания о мирном приглашении варягов с
реальной картиной враждебных отношений между ними и русскими, Миллер
истолковывает это противоречие в том смысле, что Рюрик, Синус и Трувор
действительно сначала были приглашены , но не как князья, а как предводители
наемных
дружин для
охраны Новгорода , и только потом Рюрик уже узурпировал власть над вольными
новгородцами. Единственное, в чем Миллер уступил Ломоносову да и то с
оговорками, был вопрос о происхождении Рюрика и его братьев: теперь он так же,
как Ломоносов, считал их не скандинавами, а выходцами из восточнославянского
племени роксолан за что впоследствии заслужил возмущенный упрек от Шлцера.
Ломоносов пристально следил за всеми
публикациями
Миллера, последовавшими за обсуждением его диссертации, и убеждался, что тот
продолжает упорствовать в своем норманизме. Так, скажем, вступительная часть
Краткого известия о начале Новгорода, помещенная в июльской книжке
академического журнала Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие за
1761 год, представляла собою лишь слегка измененный текст диссертации. Вот
почему раздражение Ломоносова не унималось, а возрастало: Всего
