Ну, что ж, он еще покажет этому
русскому химику успехи
свои в российском языке и в российской истории А пока Шлецер усердно, но
торопливо снимает копии с русских исторических документов. И действительно:
надо спешить, ибо еще неизвестно, сделают ли его ординарным
профессором. Скоро
ему придется покинуть Россию, и тогда прощайте, русские
архивы, прощай, слава
первооткрывателя русской истории. . . Сейчас он всего лишь адъюнкт, и не
имеет русского подданства, и потому лишен права работать в архивах. Но
спасибо Тауберту: как истинный покровитель он не только открыл ему доступ к
рукописям, но и снабдил его копиистом, и все это в глубокой тайне. Уже
скопированы древнейшие памятники русской письменности, документы XVII
века, материалы
начала XVIII века, которые были приготовлены для Вольтера, и многое
другое. Но
все-таки надо спешить.
А тут еще этот химик, этот ужасный
человек, при
одном имени которого все в Академии трясутся от страха. . . Мало того, что он
поставил под сомнение исследовательские возможности его, Шлецера, да еще
надменно советовал ему же, Шлецеру прирожденному лингвисту, как следует
выучиться русскому языку, теперь этот Ломоносов конечно же, уязвленный
Шлецеровым
планом работ в своем авторском и национальном самолюбии решил нанести ему удар,
почти убийственный для всего его плана, а именно: закрыть ему доступ в архивы.
Воистину варварский способ вести научный поединок с обезоруженным противником.
Выбрав
момент, когда президент был в отъезде, 2 июля 1764 года Ломоносов направил в
Сенат представление следующего содержания: Уведомился я, что находящийся здесь
при переводах адъюнкт Шлецер с позволения статского советника Тауберта
переписал многие исторические известия, еще не изданные в свет, находящиеся в
библиотечных манускриптах, на что он и Писчика нарочного содержит. А как
известно, что оный Шлецер отъезжает за море и оные
манускрипты, конечно, вывезет
с собою для издания по своему произволению, известно ж, что и здесь
издаваемые о России чрез иностранных известия не всегда без пороку и без ошибок.
. . того ради сим всепокорнейшее представляю, не соблаговолено ли будет
принять в рассуждении сего предосторожности.
Скорее всего Ломоносов отнес это
представление в Сенат
самолично, так как уже на следующий день, 3 июля, в Академической канцелярии
был получен сенатский указ, чтобы у объявленного Шлецера, ежели по
вышеописанному
представлению исторические известия, не изданные в свет, найдутся, все
отобрать немедленно. Кроме того, в Коллегию иностранных дел было направлено
предписание не выпускать Шлецера за границу.
В этой
более чем тревожной ситуации покровитель Шлецера Тауберт проявил чудеса
изобретательности и оперативности. 3 июля 1764 года, рано утром, вспоминал
потом Шлецер, едва я только встал, на нашем дворе остановилась гремящая
карета. В мою комнату врывается Тауберт и тоном ошеломленного человека требует,
чтобы я как можно скорее собрал все рукописи, которые получил от него. .
. Всю
эту груду бумаг лакей бросил в карету и Тауберт уехал. Если учесть, что все
происходило в субботу, то поведение Тауберта вряд ли можно назвать спешкой
ошеломленного
человека это была именно оперативность человека делового хотя и взволнованного,
который вместо того, чтобы выполнить сенатский указ в субботу, употребил
этот день на то, чтобы замести следы. Теперь у него со Шлецером в запасе было
еще и воскресенье, чтобы уж совсем спрятать концы в воду. А уж в понедельник
5 июля можно было и доложить в Канцелярии об указе Сената, и составить
соответствующее определение, и начать принимать меры по отношению к
Шлецеру, которому,
впрочем, теперь ничто не угрожало. Ему было предложено ответить на несколько
вопросов. Они были такими легкими, вспоминал Шлецер, как будто спрашивающий
имел намерение доставить мне возможность торжествовать. 6 июля Шлецер направил
в Канцелярию свои торжествующие ответы, из которых выходило, что он ни в чем
не виноват и что обвинения, подобные предъявленным ему, оскорбляют его горячее
усердие к службе ее императорского величества
Но Ломоносов
и не подумал успокоиться. Новую атаку на Шлецера он обрушил в связи с его
Русской
грамматикой. В своих мемуарах Шлецер вспоминал, что уже в первые
