способного привести эти
замыслы к достойному воплощению. Вот написал же: . . . принялся за такое дело,
кое. . . с силами его несогласно. Худой пророк, да и только
Но
прежде чем упрекать Ломоносова, зададим себе такой вопрос: содержали ли
Опыт
изучения русских древностей и планы научных работ Шлецера безусловное
ручательство,
что уже в ту пору выполнение намеченного было действительно ему по силам
Попытаемся
все-таки понять Ломоносова. В связи с этим только что заданный вопрос поставим
так:
имелись ли у него, помимо личной неприязни к Шлецеру, другие, строго научные
основания
для отрицательной оценки как Опыта, так и плана И вот здесь, сохраняя
максимум
беспристрастия к тому и другому, мы должны ответить утвердительно. Шлецер
пишет о
необходимости критического анализа источников, о необходимости очищения
Нестора от
позднейших искажений. Но с какою лингвистической оснасткой он собирается к
этому
приступить Что считать литературной нормой древнерусского языка На какой
словарный и
стилистический фонд должен ориентироваться исследователь В качестве богатого
и
надежного лексикона для изучения языка летописей Шлецер предлагал славянский
перевод
Библии, который, по его мнению, оказал решающее влияние на стиль
древнерусских
писателей: Их выражения, обороты речи и все вообще их повествовательные приемы
очевидно библейские. Здесь Шлецер был коренным образом не прав. В советское
время
трудами академиков С. П. Обнорского, В. В. Виноградова, Д. С. Лихачева
доказано, что язык
наших средневековых памятников в основе своей древнерусский
не
церковнославянский
Но первым, кто сказал об
этом, тоже был академик М.
В. Ломоносов. Основной его упрек Шлецеру заключался вот в чем: . . . он
поистине не знает, сколько речи, в российских летописях находящиеся, разнятся
от древнего моравского языка, на который переведено прежде Священное
писание; ибо
тогда российский диалект был другой, как видно из древних речений в
Несторе, каковы
находятся в договорах первых российских князей с царями греческими. Тому же
подобны законы Ярославов, Правда Русская называемые, также прочие
исторические книги, в которых употребительные речи, в Библии и в других
церковных книгах коих премного, по большой части не находятся, иностранными
мало знаемы. Наконец, перевод Библии не очень исправен, и нередко славянские
слова значат иное, а иное греческие.
Итак, Ломоносов имел основания
сомневаться в
потенциальных возможностях Шлецера, если тот не знал таких элементарных, с
точки зрения русского ученого, вещей. Каково же ему было читать в Шлецеровом
плане, что древнерусские источники еще никто не обрабатывал должным образом и
что он, Шлецер, будет первым, кто предпримет это Каково было увидеть
там, что
Шлецер льстит себя надеждой па помощь русских и в особенности Ломоносова В этом
месте на полях Шлецерова плана Ломоносов написал по-немецки: Иначе говоря, я
должен обратиться в его чернорабочего. И ведь это был не первый
случай. Немного
раньше Шлецер подал в Академическое собрание заявление, где обещал, используя
работы Татищева и Ломоносова, написать на немецком языке очерки по древней
истории России. И тогда Ломоносов тоже па полях и тоже по-немецки написал: Я
жив еще и пишу сам.
Дальнейшие события утвердили
Ломоносова в самых худших
подозрениях. Его представление в Сенат от 2 июля 1764 года это энергичный
жест одновременно государственного деятеля, ученого и патриота. Как статский
советник и член Канцелярии императорской Академии Ломоносов обращает внимание
Сената на возможные пагубные последствия допуска в архивы человека, не
пожелавшего принять русское подданство или вообще связать себя какими-либо
обязательствами. Как исследователь он встревожен перспективой утечки
неопубликованных материалов за границу. Как патриот он задет за живое тем
обстоятельством, что под пером иностранца комментарий к этим материалам может
быть обращен России в пред осуждение. Между прочим, когда Ломоносов направлял
свое представление в Сенат, он не знал, что Шлецер копировал не только
летописи, но и полученные из рук Тауберта материалы государственных коллегий
по
