чувство, глядя на
восходящее
солнце, или одинаково неприятное, видя разверзшиеся небесные хляби и
непролазную грязь на поле их битвы. Словом, и то общее, что было у
Ломоносова и Шлецера, надо оценивать, именно смотря на весь их антагонизм.
Под обвинениями в адрес
Академической канцелярии, содержащимися
в мемуарах Шлецера, вполне мог бы подписаться и Ломоносов: Где на свете было
более богатое и выше поставленное ученое общество Но всякое общество, как
говорили, должно быть управляемо. А потому на шею этому обществу посадили
Канцелярию, в которой президент с одним или двумя
советниками, секретарем, писарями
и т. д. управляли неограниченно; таким образом все было испорчено. . .
Вообразите себе последствия, если
эти всемогущие
члены Канцелярии даже не были ученые. Никакая заслуга не
признавалась, основательную
ученость презирали. . . Впрочем, Ломоносовские оценки Академической
канцелярии были еще резче.
Можно привести и другие
примеры, показывающие, что, когда
двое говорят одно и то же, это не одно и то же Г. В. Плеханов. Так, в
хронологии русской истории, предложенной Шлецером, четвертый период Россия
победоносная охватывал более четырех с половиной веков от Ивана III до Петра I.
Но ведь примерно это время правда, от Ивана Грозного до Петра и Ломоносов
выделял как наиболее важное своими военными победами для современной России
процветающей,
впрочем, под скипетром Елизаветы, а не Екатерины. Даже мысли о критике
летописных текстов, высказанные Шлецером, в существе своем не были чужды
Ломоносову: он задолго до приезда Шлецера применял это на практике ив полемике
с Миллером, и в Кратком
Российском летописце, и в Древней Российской истории, правда, с той
разницей, что не ставил своей задачей очищение Нестора и не придавал
аналогичным мыслям формы научного манифеста. Так или иначе, эти немногие
черты сходства только резче подчеркивают фундаментальное различие двух
умов, двух
личностей, двух исторических концепций.
Что
считать началом истории вот вопрос, который наподобие клина врезается между
Ломоносовым и Шлецером, обозначая их антагонизм. Даже если бы Шлецер не
сошелся по приезде в Петербург с Таубертом и Тепловым, а пришел бы к
Ломоносову, разрыв между ними был бы неминуем.
Обратим внимание на то, с каким
постоянством Шлецер в
своих научных построениях ищет единственную точку, движение от которой придает
всему историческому материалу определенный смысл. Ему обязательно нужно
указать: вот событие, вот человек, вот дата, с которых можно вести
осмысленный отсчет исторического времени. Наука имеет дело с тем, что
обозримо, что подвластно ее познавательному инструментарию. Все прочее
находится за ее пределами, попросту ненаучно.
Во
всемирной истории такою начальной точкой был Рим и его завоевания, в русской
истории приход варягов, в истории русского языка славянский перевод
Библии, в
русском летописании Нестор, а в русской историографии сам Шлецер. При этом
все, что было до Рима, до прихода варягов, до славянского перевода
Библии, до
Нестора, до Шлецера все оказывалось либо подчиненным по отношению к этим
точкам, либо вовсе несущественным, не подлежащим анализу. Эта рассудочная
субъективность науки нового типа несла в себе идеализм и практицизм
одновременно, была внеморальна и жестока в том смысле, что деспотически
подчиняла односторонне детерминированной идее, одному грандиозному Софизму все
многообразие национально-исторических форм европейской цивилизации. В
концепции Шлецера все законосообразно. Характерен способ, посредством которого
культура с древнейших времен передавалась от ареала к ареалу, от народа к
народу, завоевания. Характерна в ней по-разному варьируемая мысль о
пангерманизме мировой истории: германский элемент выступает движителем
культурно-исторического процесса, являясь связующим звеном между начальной его
точкой Римом и высшей Россией.
Всякое содержание само находит свою
форму. Очевидно, Шлецер
только так мог реализовать свой огромный научный потенциал. В Шлецере
воплотился новый тип ученого и человека, основополагающей чертой которого, с
нравственно-этической точки зрения, был
