необходимо иметь в виду
как
вполне реальную, а быть может, и неизбежную перспективу для Ломоносова. Ведь
вот в 1763 году, когда все едва не кончилось вечной отставкой
Ломоносова, Тауберт,
призвав в согласие Епинуса, Миллера и адъюнкта Географического департамента
Трескота,
сочинил скопом и заговором разные клеветы на него и направил Екатерине, так
что Ломоносов от крайней горести, будучи притом в тяжкой болезни, едва жив
остался. А годом ранее, во время очередного тяжелого приступа болезни
Ломоносова Тауберт выпросил у президента такой ордер в запас, который
отстранял его от руководства Географическим департаментом, чтобы, ежели
Ломоносов не умрет, показать ему этот ордер президентский по его выздоровлении,
что и сделал. Благо, что был оный ордер просрочен и силы своей больше не
имел. Но сам-то расчет на смерть Ломоносова и деловитая готовность к ней
говорят о многом.
Я думаю,
если бы Ломоносов ограничился только призывами к борьбе за честь и достоинство
россиян верных, если бы обвинения недоброхотов российских выражали бы просто
чувства досады и гнев и не затрагивали денежной стороны дела, Шумахер и Тауберт
не повели бы против него смертельной войны и позволили бы ему сколько угодно
изощрять свое ораторское мастерство на этих дорогих для него темах. Но в
том-то и дело, что Ломоносов вторгся в грешная грешных и тайная тайных
Академической канцелярии, а проще сказать обратил внимание на то, что в
Академии, начиная с 1747 года, постоянно имелись вакансии, но деньги из
государственной казны поступали все это время в соответствии с полным штатным
расписанием: . . . Академическое собрание и прочие до наук надлежащие люди при
Академии никогда арт.; комплоте не бывали. . . Между тем в Академическое
комиссарство с начала нового стати по 1759 год в остатке должно б было иметься
в казне 65 701 р. , а поныне, чаятельно, еще много больше. Сумма
остатка, накопившегося
с 1747-го по 1759 год, названа Ломоносовым точно на основании собственных
расчетов и бухгалтерских документов. Если бы он имел возможность ознакомиться
с соответствующими справками за следующее пятилетие с 1760-го по 1764 год он
не был бы столь неопределенен чаятельно еще много больше в общей оценке Но если
вспомнить, что штатная сумма всей Академии составляла 53 298 рублей в год, то
можно предположить что к 1764 году Канцелярия поглотила на свои цели около двух
годовых академических бюджетов Чтобы удержать эти деньги при себе, прибегли к
такому надежному способу как фиктивные но внешне достоверные статьи расходов
беспрестанные
починки и перепочинки академических помещений содержание излишних людей и т
п. То
что Канцелярия каким-то образом манипулирует с финансами должен был чувствовать
на себе каждый академический служащий. За время работы Ломоносова Академии
жалованье
сотрудникам ни разу не было выплачено в срок. Обо всем этом Ломоносов один не
боялся говорить
вслух а в Краткой
истории он
просто свел
воедино итоги своих самостоятельных ревизий Таков корень лютой вражды к нему
Шумахера и Тауберта с удовольствием наверное расправившихся бы с ним даже не
столько из чувства ненависти, сколько ради самосохранения.
Когда в
Академию пришел новый президент, восемнадцатилетний К. Г. Разумовский, и с
ним его бывший наставник Г. Н. Теплов, Канцелярия в лице Шумахера сумела
подчинить себе и новое начальство: . . . нынешний президент, его сиятельство
граф Кирилла Григорьевич Разумовский, будучи от российского народу, мог бы
много успеть, когда бы хотя немного побольше вникал в дела академические, но
с самого уже начала вверился тотчас в Шумахера, а особливо, что тогдашний
асессор Теплов был ему предводитель, а Шумахеру приятель. То, что Ломоносов
в документе, адресованном Екатерине, вроде бы поносит
президента, поставленного
Елизаветой, не может быть поставлено ему в вину. Во-первых, как мы
помним, еще
в январе 1761 года в письме к Теплому, Ломоносов весьма критически оценивал
президентство К. Г. Разумовского и не боялся, что это станет ему
известно. Во-вторых
у Екатерины по свидетельству Е Р. Дашковой не было к К Г Разумовскому неприязни,
а скорее наоборот она ему так же как его старшему брату Алексею
симпатизировала даже. Так что в словах Ломоносова нет и намека на заочное
поношение или
