Лебедев Е.Н. Ломоносов

Статский советник Михайло Ломоносов Февраля 28 дня 1765 года.

Это последний академический документ, подписанный Ломоносовым. И какая тяжелая символика даже здесь над Ломоносовской подписью, подобно громовой туче от норда, нависло имя человека, который за закон себе поставил Махиавелево учение, что все должно употреблять к своим выгодам, как бы то ни было вредно ближнему или и целому обществу. Почти в то же самое время, когда подписывался тирютинский аттестат, в двадцатых числах февраля, Ломоносов набросал письмо Л. Эйлеру, в котором дал выход своему долго копившемуся гневу, презрению и даже просто омерзению к Тауберту и ко всем его делам. В этом письме достается еще и Миллеру и Кумовскому который незадолго до того просил защиты у президента от гонения Ломоносова, требовавшего наказать своего бывшего ученика за непорядки в Академической обсерватории. Ломоносов отчасти упрекает и Л. Эйлера, которому из берлинского далека все виделось в недостоверном свете, за поддержку Кумовского: В высшей степени удивился я тому, что ваше высокородие, великий ученый и человек уже пожилой, а сверх того еще и великий мастер счета так сильно просчитались в последнем своем вычислении. Отсюда ясно видно, что высшая алгебра жалкое орудие в делах моральных: столь многих известных данных оказалось для вас недостаточно, чтобы определить одно маленькое, наполовину уже известное число. . . вы не сумели разобраться в. . . лживых инсинуациях, касающихся Таубертовой комнатной собачки

Кумовского. Тауберт, как только увидит на улице собаку, которая лает на меня, тотчас готов эту бестию повесить себе на шею и целовать под хвост. И проделывает это до тех пор, пока не минует надобность в ее лае; тогда он швыряет ее в грязь и натравливает на нее других собак. . . Вы не поставите мне в вину резких выражений, потому что они исходят из сердца, ожесточенного неслыханной злостью моих врагов. . . Плутовское правило Шумахера

divideetimperabis19 доныне в превеликом ходу у его преемника. . . Так как я восемь. . . лет заседаю в Канцелярии не для того, чтобы начальствовать, а чтобы не быть под началом у Тауберта, то эта сволочь неизменно старается меня оттуда выжить. Впрочем, письмо это не было дописано и отправлено.

При всей резкости и несдержанности своего характера Ломоносов никогда не снисходил до бранных слов в письмах и документах. Исключение составляют лишь январское письмо 1761 года И. И. Шувалову о А. П. Сумарокове, отзыв о Грамматике Шлецера когда дело доходит до этимологии слова дева и, наконец, этот набросок письма Л. Эйлеру. Надо было очень сильно и очень больно уязвить даже не самого Ломоносова, а то, что ему было дороже его самого и что он защищал, естественно, не щадя себя самого. Кроме того, необходимо иметь в виду, что и в ожесточении, и в срыве он заботится о своем бывшем ученике, ведет с ним напряженный внутренний диалог: опомнись, отпадет в тебе надобность

и тебя самого бросят на растерзание. . . Ломоносов и на пороге смерти ведет борьбу за искоренение плевел, посеянных Шумахером и Таубертом. Иначе околонаучные дрязги погубят Академию.

Вот почему в самом начале марта, чувствуя, что уже и последние силы его оставляют, он решается на отчаянный жест умирающего человека твердо намеревается добиться аудиенции у Екатерины II, чтобы в беседе с ней привлечь ее внимание к ужасающему положению академических дел, вообще культурной политики в России. Как иногда в особо ответственных случаях, Ломоносов составил план своего разговора с императрицей. И вот что он писал за месяц до смерти:

1. Видеть государыню. 2. Показывать свои труды.