надлежащие, выкину. Он
поднялся на высоту, на которой потребны новые понятия, новые гарантии
благонадежности теоретического взлета. Механические же понятия хороши в своей
области.
Вот
почему целый ряд дальнейших заметок идет у Ломоносова под рубрикой
Благонадежность.
В сущности, здесь Ломоносов говорит о том, что является в его Системе всей
физики критерием истины. Законосообразность природы предполагает, по мысли
Ломоносова, такое ее постоянное проявление, которое удобнее и вернее всего
было бы выразить даже не физическими, а этическими терминами: Чудеса согласия,
сила; согласный строй причин; единодушный легион доводов; сцепляющийся ряд.
Этого мало: Гармония и согласование природы. Но и этого мало: По согласованию
и созвучию природы. Но даже и этого мало: Согласие всех причин есть самый
постоянный закон природы. И уж совсем напоследок: Все связано единою силою и
согласованием природы. Критерий физической истины заключен в том, что
Ломоносов называет гармонией, согласием согласованием созвучием единодушием
природы Истину заключает в себе такое естественнонаучное мировоззрение, которое
не искажает этот консенсус, присущий природе. Вот почему в Системе, по-
настоящему
благонадежной, причины совмещаются и связываются.
Тем же словом благонадежность
охватывает Ломоносов еще
несколько заметок, касающихся того, что можно назвать внешней структурой его
будущего труда. С самого начала, пишет он в одной из них, надо
остерегаться ошибок в самых основных положениях, иначе, блуждая по всему
физическому учению, мы неизбежно уклонимся далеко в сторону как
видим, Ломоносов
вполне воспринял основной методологический завет Декарта точно определять
понятия. Далее идет такая заметка: Почему я захотел назвать это согласием
причин. То есть он понимает, что необходимо обосновать столь необычную для
физического труда терминологию. Вообще, в этой части заметки являются чем-то
вроде памятки самому себе как автору. Что на меня нападали скорее всего это
значит: нападки не поколебали его убеждения в благонадежности теоретических
оснований Системы. Что я не торопился об этом достаточно было говорено в
письмах к Эйлеру, но очевидно это надо было упомянуть и в книге В развитие
только что приведенных реплик Ломоносов замечает, что, пока он не
торопился, он,
по существу, сам нападал на себя все это время: Свыше 20 лет я искал на суше
и на море веские возражения. И наконец, последнее подтверждение
благонадежности своей позиции: Я не ищу покровительства какого-либо
прославленного философа, как обыкновенно делает ученое юношество.
Далее идут две загадочные заметки под
заглавием Польза:
Старики, ставшие пришельцами и отступниками и Лекции по ней читать. Впрочем,
завершается эта рубрика тесно связанная с предыдущей внятными и глубоко
верными словами о том, что мысль о пользе многих отвратит от присягания
словами учителя. Действительно, слепое подчинение авторитету ненадежно с
научной точки зрения: Великие гиганты рушатся великим падением и многих
стремглав увлекают с собой. Здесь вновь на память приходит Декарт с его
критикой авторитетов, вернее Ломоносовские слова о нем из предисловия к
Вольфианской
физике.
После этих слов у Ломоносова зачеркнуто
целых одиннадцать
пунктов, которые, правда, повторяли то, что уже было изложено выше. За
исключением, быть может, последнего, где говорится: Гипотезы в алгебре
становятся истинными аксиомами. Различие между измышлениями и гипотезами. Надо
думать, что Ломоносов не навсегда вычеркнул этот пункт и должен был к нему
вернуться в процессе написания книги: слишком уж важен был он с точки зрения
метода. Начиная с 276 заметок по физике и корпускулярной философии вопрос о
месте гипотезы в естественнонаучном познании постоянно занимал Ломоносова. В
Системе
всей физики без него было не обойтись. Тем более что в этом пункте намечался
спор с Ньютоном и его программным утверждением: Я не измышляю гипотез.
