из Москвы следующие
указания: «Похвальное
слово г. профессора Ломоносова, к славе Академии и к его собственной
чести, оставить
так, как оно и прежде было уже от г. президента апробовано, а перепечатать
только те приличности, которые сам г. Ломоносов отменить [т. е. изменить]
захочет при переносе слова своего от 6 сентября к 25 ноября [т. е. к
годовщине восшествия императрицы на престол], и не ожидая на ту отмену
никакой конфирмации от президента, в том уповании, что то неважные переносы
будут, которые
автору отменить должно» (ААН, ф. 3, оп. 1, №
838, л. 218). Изменения, которые
Ломоносову пришлось ввиду этого внести в свою речь, были в самом деле"
незначительны, и через день, 29 сентября, он сдал в Канцелярию
переправленный им текст (там же, л. 232), который 5 октября был послан в
Типографию
(там же, л. 243), а 6 ноября отправлен уже в печатном виде в Москву (там же,
ф. 1, оп. 3, № 36, л. 110 об. ).
26 ноября 1749 г. , в день
ассамблеи, несмотря на
ненастную погоду, гостей съехалось много: академическая аудитория была
полна. Ломоносов
и заменившие Миллера профессоры Г. В. Рихман и Х. Г. Кратцевштейн, по
свидетельству Шумахера, «превосходно справились со своей задачей» (там же, л.
115 об. ). 4 декабря Теплов сообщил Шумахеру, что Разумовский поднес
печатный экземпляр академических речей императрице и что панегирик Ломоносова
«снискал рукоплескания Двора» (там же, л. 116 об. ). Шумахер не воздержался
и тут от свойственного ему злословия: в ответном письме Теплову он дал
понять, что всякая
похвальная речь независимо от ее качества всегда встретит одобрение со стороны
тех, кого хвалят, а попутно Шумахер осторожно намекнул и на то, что в
ломоносовском «Слове» встречаются выражения, которые могут показаться
обидными как прусскому, так и шведскому правительству (там же, л. 116 об. ).
Однако при всем старании Шумахера ослабить впечатление, произведенное
похвальной речью, это ему не удалось. Успех ее был огромен: она выдержала при
жизни Ломоносова четыре издания — в 1749, 1751, 1755 и 1758 гг. (Соч. 1757).
«Сравните, что писано до
Ломоносова, и то, что
писано после его: действие его прозы будет всем внятно», — говорил Радищев (А.
Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. I, М. —Л. , 1938, стр. ^389).
Более поздний исследователь, Евгений Болховитинов, развивая ту же
мысль, отмечал,
что ломоносовское похвальное слово Елизавете Петровне «было таким примером
панегирического красноречия, с которым тогда нечего было россиянам сравнять
или, по крайней мере, нечего было предпочесть ему» (Словарь русских светских
писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России, т. II. М.
, 1845, стр. 20). Первое
ораторское произведение Ломоносова было для своего времени действительно новым
словом. Сочиненное в строгом соответствии с теми основанными на античной
традиции правилами «расположения» панегирика, которые Ломоносов формулировал
еще в начальном варианте «Риторики» (т. VII наст, изд. , стр. 70—72), оно
пле
