и
возвеличения внешней и
внутренней политики феодально-крепостнического государства. По крайней мере
это от них требовалось.
Все это делало
положение
Ломоносова чрезвычайно трудным. И приходится только удивляться той властной
смелости, с какой Ломоносов умел вкладывать в оды, сочиняемые им по
официальному поводу, свое, дорогое
ему содержание, которое, по существу, не имело ничего общего со взглядами и
интересами придворных кругов. Однако это не следует понимать в том смысле, что
Ломоносов писал эзоповским языком или как-либо вводил в свои оды запретные темы.
Но содержание од Ломоносова неизменно оказывалось шире и глубже
правительственных деклараций не говоря уже о реальной политике и во многом
опережало свое время.
Опираясь на
наиболее близкие
ему принципы петровского государства, настаивая на продолжении петровской
политики развития страны и преодоления экономической и культурной
отсталости, Ломоносов
развертывал программу, которая в конечном счете отражала самые прогрессивные
тенденции русского исторического развития:
Еще в 1912 году
профессор П. Н.
Саккулин указывал, что в одах Ломоносова заключены образы без лиц, что
воспеваемые им цари представляют лишь воображаемую, фигуру просвещенного
монарха,
наделенного столь же воображаемыми качествами. Все они, начиная от
невежественной Анны Иоанновны й кончая полоумным Петром III, выступают как
неизменные покровители наук и искусств, милостивые и мудрые властители, под
скипетром которых процветает и благоденствует страна. Само собой
разумеется, что
это характеризует не их самих, а того, кто к ним обращается, его собственные
желания, которые он лишь-обязан
выдавать за действительность. В конечном счете это облаченные в льстивые
выражения требования к носителям государственной
власти. Иной возможности в пределах оды и панегирика почти не было. Заслуга
Ломоносова в том, что он эти возможности искал.
