охотно усваиваемая
господствующими и вырождающимися классами, в целом была враждебна и неприемлема
для Ломоносова, хотя он никогда не отвергал земных радостей и не проповедовал
аскетизма.
Но Ломоносов
отвергал
проповедь гедонизма в литературе и искусстве и требовал от поэта прежде всего
общественного служения. Ломоносов считал себя обязанным разбить житейские
правила и мораль людей, руководствующихся в жизни собственными прихотями и
удовольствиями и ищущими оправдания своего поведения в философии и поэзии. Он
последовательно отвечает на переведенные им четыре оды Анакреона. Так
возникает Разговор с Анакреоном, который объявляет, что и он был не прочь
сложить песню о славных подвигах древних героев, о которых певал еще Гомер:
Мне петь было о
Трое, О Каме
мне бы петь, Да гусли мне в покое Любовь велят звенеть. . .
Анакреон даже
переменил свои
гусли со струнами на новые, но и это не помогло:
. . . гусли
поневоле Любовь
мне петь велят, О вас, герои, боле, Прощайте, не хотят. . .
Совсем не так
думает Ломоносов.
Он видит призвание и назначение поэта в том, чтобы служить родине поэтическим
словом, возвеличивать ее героев, воспевать ее настоящее и будущее величие.
Хоть нежности
сердечной В любви
я не лишен, Героев славой вечной Я больше восхищен.
Отвечая
Анакреону, Ломоносов
находит в самой античной традиции людей противоположного мировоззрения. Он
вспоминает римского философа стоика Сенеку проповедника моральной
строгости, и
