сурового республиканца Катана,
являвшегося для него примером гражданской доблести и патриотизма. Анакреон
окружен роем шаловливых девушек, которые дали ему. в руки зеркало, чтобы он
убедился в своей старости. Но Анакреона это не особенно печалит. Он
уверяет, что
. . . должен старичок Тем больше
веселиться, Чем
ближе видит рок
Ломоносов призывает в
свидетели спора Катана, который с мрачным презрением издевается над старческой
игривостью беспечного поэта:
Какую вижу я седую обезьяну
Не злость ли адская, такой оставят
шум,
От ревности на смех склонить мой
хочет ум
Однако я за Рим, за вольность твердо
стану,
Мечтаниями я такими не смущусь,
И сим от Кесаря кинжалом освобожусь.
Изнеженным старцам, которые
спешат вкусить наслаждение на краю могилы, Ломоносов противопоставляет упряжку
славную людей общественного долга, убежденных в своей правоте и не идущих на
сделки со своей совестью: Анакреону, который, по преданию, умер, подавившись
виноградиной, гражданскую доблесть Катана, покончившего с собой, когда
республиканский Рим пал к ногам Цезаря:
Ты жизнь
употреблял как временна
утеху, Он жизнь пренебрегал к республики успеху; Зерном твой отнял дух
приятной виноград, Нижем он сам себе был смертный супостат; Беззлобна роскошь
в том была тебе причина, Упряма славная была ему судьбина.
Ломоносов не
разделяет целиком
мнение угрюмого Катана. Его угрюмством в Рим не возвращен покой, говорит он
почти неожиданно о Катине, как бы указывая на бесплодность его
подвига. Ломоносов,
несомненно, понял историческую ограниченность как беспечного Анакреона, так
и угрюмого Катана:
Несходства чудны вдруг и сходства
понял я: Умнее кто из
вас, другой будь в том судья. . .
