тоже были добрые друзья в
сенате, предупредил события.
Рано утром 3 июля 1764 года он нагрянул на квартиру к ничего не подозревавшему
Шлцеру. Наскоро объяснив ему, что стряслась беда, Тау-берт поспешно собрал
принадлежащие Академии наук рукописи и фолианты, которыми безвозбранно
пользовался на дому Шлцер, и всю эту груду бумаг лакей бросил в карету и
Тауберт
уехал, оставив всполошившегося Шлцера размышлять о превратностях судьбы. Но
Шлцер
не долго пребывал В-унынии. Поддержанный и ободренный Таубертом и Тепловым, он
стал держаться очень развязно. Он давал такие объяснения: к списыванию
источников его побуждала не только потребность историка, но и своеобразное
человеколюбие. У него был слуга, который вдался в пьянство и другие
пороки, свойственные
подлому народу, я старался его от этого отвлечь, и за наилучшее почел
средство приобучить его к трудам. Я не мог иного ему дать дела, как заставить
его писать. . А других у меня для него письменных дел не было
кроме летописей; намерение мое мне удалось, и я вдруг сделал троякую пользу:
детина от пороков своих отвадился, я достал летописи, а его сиятельство
президент
Академии получил годного и употребительного слугу.
Шлцер
признавался в своих мемуарах,
что, читая подобные ответы, Тауберт несколько раз принимался смеяться. .
. его
радовал тон ответа, который доказывал, что я не потерял духа. Но горевать
Шлцеру
не приходилось. Тауберт, невзирая на протесты Ломоносова, измышлял наиболее
дипломатические способы увольнения Шлцера, с тем чтобы считать его и впредь
яко действительно служащим при Академии, придать ему двух или трех студентов из
посылаемых за море для обучения восточным языкам и пр. Ломоносов, еще
чувствуя СВОЮ
силу, язвительно
возражал против подложных отпусков и указывал что не может доверить Шлцеру ниже
волоса студентского.
Сенат был явно
на стороне
Ломоносова. Тауберт сознался, наконец, в том, что не мог моего, то
