отчаянием: Беречь
нечего Все
открыто Шлцеру сумасбродному. В российской библиотеке нет больше
секретов. Вверили
такому человеку, у коего нет ни ума, ни совести, рекомендованному от моих
злодеев. За то терплю, что стараюсь защитить труд Петра Великого, чтобы
выучились россияне, чтобы показали свое достоинство. Но Ломоносов верит в
силы русского народа и знает, что он не будет вечно терпеть обнаглевших
иноземцев попирающих его священные права. Ежели не пресечете, великая буря
восстанет, пророчески говорит он в конце своей записки, словно прямо
обращаясь к правящей верхушке, предающей интересы русского народа.
Статский советник и профессор
Ломоносов умирал трудно и одиноко. Отяжелевший, но все еще порывистый и
беспокойный, он лежал в притихшем большом доме. В саду наливались соком
посаженные им деревья. Весенний ветер стучал в окна.
В мозаичной мастерской стояли
недоконченные картины.
Ломоносов
знал, что он
умирает. Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети
отечества
пожалеют, записал он. Но его тревожила судьба его дела. Порой ему казалось,
что вся напряженная борьба, которую он вел, пошла насмарку.
Он сполна узнал
цену милостям
императрицы и
видел, что
национальные начала русской науки, которые он развивал, снова поставлены под
угрозу. Он не скрывает своих мрачных раздумий. Даже обходительному, но, в
сущности, очень безразличному к нему Якоби Штелину Ломоносов сказал: Друг, я
вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть. Жалею
токмо о том, что не мог я свершить всего того, что предпринял я для пользы
Отечества, для приращения наук и для славы Академии и теперь при конце жизни
моей должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мной. . .
