Не дай им в
злобе похвалиться, И
мне в ругательство сказать; О, как в нас сердце веселится, Что мы могли его
пожрать.
И для того чтобы
характер
этого веселья врагов был совершенно ясен читателю, Ломоносов низводит его до
простого глумления, до смеха над побежденным и пострадавшим:
Смятенный дух
во мне терзают, Моим
паденьем льстя себя; Смеются, нагло укоряют, Зубами на меня скрепя.
Мне
пагубы, конечно, чая, Все
купно стали восклицать, Смеяться, челюсть расширяя: Нам радостно на то
взирать
Этому злобному смеху Ломоносов
противопоставляет идущее из глубины души веселье, подлинное чувство
радости, сопричастности человека
миру добра и красоты, о котором говорится в переложении трижды:
Душа моя
возвеселится О покровителе своем, И радости ободрится О наступлении твоем.
Во храме
возвещу великом Преславную
хвалу твою, Веселым
гласом и
языком
175
При тьмах народа
воспою.
Язык мой
правде поучится, И
истине святой твоей, Тобой мой дух возвеселится Чрез все число мне данных дней.
В Риторике 1748
Ломоносов дает
подробное определение радости и ее градаций, в число которых входит и веселье:
Радость есть душевное услаждение в рассуждении настоящего добра, подлинного
или мнимого. Сия страсть имеет три степени. В самом начале производит немалое,
однако свободное движение и играное
крови, сказание, плескание, осмеяние. Но
как несколько утихнет, тогда переменяется в веселие, и последует некоторое
распространение сердца, взор приятной и лице веселое. Напоследи, как уже
веселие успокоится, наступает удовольствие мыслей и перестают все чрезвычайные
в теле перемены 102. 22 Веселие, следовательно, является
центральной, основной стадией радости, моментом некоего равновесия
эмоционального и
рационального в ней. Парным антагонистом к радости является, по
Ломоносову, печаль:
Радости противная страсть есть печаль, которая состоит в жестокой скуке о
настоящем зле. И так происходит она, когда в уме представляется лишение
великого добра или терпение великого несчастья 106. Задачу оратора, да и
поэта, Ломоносов видел в генерализации частных фактов, в подведении их под
категории философского учения о нравах, в определении характера страсти и
наиболее действенном ее выражении. Для Ломоносова факт или событие интересны
не сами по себе, и не по тем выводам, которые можно из них сделать, применяя
к ним какие-либо философские, политические, эстетические и
т. п. критерии. Факт
ему нужен только как предлог для формулировки общей идеи и только тогда
уже поэтического
выражения. Пути такого рода предварительной генерализации в процессе
