обстоятельствами, он не занял
в науке своего времени первенствующего и руководящего положения; вместе с тем,
он сам не думал вовсе выделять из этой целой науки какое-нибудь
особое, специальное,
национальное направление. Как дальше увидим, наука, напротив, казалась ему
единым целым, общечеловеческим достоянием, и он стремился только к
тому, чтобы
это достояние было усвоено и русскими умами, обогащалось потом и их участием в
общем труде. Для этой западной науки, которую он считал
общечеловеческою, было
у него одно только противоположение мрак невежества, одинаково и невежества
иноземного и русского. Останавливаясь на этом вопросе исторической заслуги
Ломоносова, его биограф, натуралист, замечает: . . . труды Ломоносова были
скорее образчики трудов, чем труды, доведенные до конца. Но именно в том
обстоятельстве, что, несмотря на свои несовершенства, труды эти могут
быть, по
справедливости, признаны трудами самостоятельного мастера, в этом полном
равенстве первого
русского
академика с современными ему представителями европейской науки и заключается
великое для нас значение Ломоносова как первого русского ученого. Нет ничего
фальшивее стремления выискивать в Ломоносове, представителя русской науки и
русской цивилизации, как чего-то особого от науки и цивилизации запада, иною
мерою измеряемого, иному миру принадлежащего. Ничто так не противоречит всему
характеру деятельности Ломоносова, всему духу Петровского преобразования, как
такое стремление противополагать русское европейскому, вместо того, чтобы
противополагать его французскому, английскому или германскому, на равном
праве в европейской семье. . . Истинное значение Ломоносова как ученого, в
том, что он был первым русским ученым в европейском смысле, живым оправданием
замысла Петра ввести Россию как равного члена в семью европейских
народов. Ломоносов
был ученый в том же смысле, как его знаменитые учители и его талантливые
товарищи. Заслуги Ломоносова достаточно велики, они не нуждаются ни в
преувеличении, ни в фальшивом освещении
Тот же биограф
находит
фальшивым и другое стремление изобразить Ломоносова непонятым, неоцененным и
изнемогающим в борьбе с завистью и недоброжелательством академиков-
немцев, свивших
будто бы себе теплое гнездо в Петербурге и старающихся повредить делу русского
просвещения. На этот раз обвинители академиков-немцев были не совсем
неправы, потому
что деятельность таких людей, как Шумахер или Тауберт, представляла
действительно поводы к справедливому негодованию Ломоносова, несомненно, ближе
принимавшего к сердцу интересы русского просвещения, тогда как на другой
стороне гораздо больше, если не исключительно, имелась в виду только личная
выгода. Но с другой стороны, во-первых, сам Ломоносов был не из таких людей,
которые давали себя в обиду, как сейчас увидим, а во-вторых, едва ли не
самая большая вина раздоров в среде Академии лежала в ее общем
неустройстве, причиною
которого были сами русские люди. Действительно, история Академии за большую
половину ее существования в XVIII веке поражает обилием раздоров и
непорядков, происходивших
от крайней неопределенности ее общего положения. Академия была в русском
обществе совершенно новым учреждением, к которому как будто бы сама власть не
знала как относиться. Ее члены были в первое время иностранцы, почти
исключительно приглашаемые только на известный срок по контрактами; их наука
была делом совсем неведомым и их ученые требования должны были приниматься на
веру, потому что некому было о них судить; само внешнее управление было
неопределенно, потому что Академией распоряжались и президент, и Двор, и
Сенат; вместе с тем, с Академией надо было обращаться бережно, она была
необходима, потому что, за редкостью настоящих ученых людей, на членов
Академии взваливали исполнение самых разнородных дел: на их попечении были
ученые экспедиции для описания России, что считалось необходимым по разным
соображениям; они должны были заниматься инвенциями в своих науках и
поддерживать славу Петербургской Академии в ученом
Любимое. С. 189 и
далее.
