Таким образом, характер был
вовсе не таков, чтобы Ломоносова можно было представлять угнетаемым защитником
интересов русской науки в Академии. Можно скорее пожалеть, что все условия
положения русской науки были крайне неблагоприятны по непониманию или
равнодушию к истинным пользам русской науки в тех сферах, от которых зависело
обеспечить ее положение . Можно пожалеть, что Ломоносов не
направлял своей энергии в защиту русских интересов более целесообразно:
драки, ругательства,
поправление зубов и самые кукиши немецким академикам не могли означать успехов
русской науки впоследствии еще на сотню лет Академия все-таки не обходилась без
выписных немцев, и при таких нравах Академия действительно не могла
состоять. Можно
пожалеть, что желание господствовать в Академии и необузданность характера
помешали установиться здравым отношениям Ломоносова с двумя немецкими
академиками, которые оказали тогда и после великие заслуги для русской
науки, именно
для русской историографии. Это были Шлцер и Миллер. Ни тот, ни другой тоже
не были уступчивого характера, и особенно раздор Ломоносова с Миллером
был, несомненно,
вреден для успехов едва возникавшего исторического знания. Те неправильности,
в которых Ломоносов обвинял Миллера, могли быть, как ученое
мнение, предметом
специальной критики, а не предметом обвинения в политическом
недоброжелательстве, могли быть найдены неудобными в официальной речи, но не
достойными осуждения по существу. Громадный исторический труд, совершенный
Миллером в течение его жизни, остается лучшим оправданием Миллера против
обличений, которыми осыпал его Ломоносов; таким же образом Ломоносов, который
не мог не видеть исключительных дарований Шлцера и сам признавал их, никак не
хотел допустить его занятий русской историей из-за опасения его
иностранства, худого
характера и возможных с его стороны занозливых речей о России, не
предвидел, что
этот самый Шлцер станет для русских исследователей учителем исторической
критики.
Эта вражда к
немцам изображается
обыкновенно как особая патриотическая заслуга, хотя, быть может, иногда
преувеличенная; но эти преувеличения были настоящей и печальной ошибкой. Дело
в том, что пока не исполнились надежды Ломоносова, что русская земля будет
рождать собственных Платонов и Невтонов, русские научные силы были до
крайности скудны и, в серьезном смысле слова, в те годы ограничивались одним
Ломоносовым. Только собственная бедность заставила обращаться к иноземным
учителям, и мелочная, грубая война с ними нисколько не помогала делу русского
просвещения; надо было заботиться только о том, чтобы их ученость шла больше
на пользу их русским питомцам и чтобы в русском обществе укреплялось уважение к
науке, водворению которого вовсе не помогали упомянутые баталии. А в
укреплении
уважения к науке такие немцы, как Миллер или Шлцер, могли бы быть для
Ломоносова именно чрезвычайно полезными союзниками, а не врагами, какими он
их делал. Из позднейших отзывов, например, Шлцера, можно видеть, что хотя
способ действий Ломоносова и оставил в немецком очном известное враждебное
чувство, но вовсе не помешал признанию его высоких достоинств, на почве
которых было бы возможно их совместное действие на пользу русской науки.
Для объяснения этих отношений, где
европейское
образование встречалось почти впервые лицом к лицу с умственными запросами
русского общества, и где в русском обществе в первый раз являлась профессия
ученого человека и писателя, надо вспомнить вообще, как относилось это
общество к науке и литературе и их представителям. Это отношение было
двойственное. С одной стороны, люди, несколько чуткие к умственным
Между прочим даже
просто
хозяйственное. Однажды случилось, что Ломоносову на пропитание выдано было из
Академии, вместо жалованья на 80 рублей книгами. В другой раз мы читаем, что
в 1749 году Татищев, желавший, чтобы Ломоносов написал к его истории
посвящение вел. кн. Петру Федоровичу, послал ему в подарок 10 рублей: Он им
очень доволен, писал к Татищеву Шумахер, и следующий понедельник будет сам
благодарить за то Пекарский. С. 416.
