ПЫПИН A.H. ЛОМОНОСОВ И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ

высокопревосходительство, имея ныне случай служить Отечеству вспомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковыми. Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. . . А с таким человеком обхождения иметь не могу и не хочу, который все прочие знания позорит, которых и духу не смыслит. . . Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей Дираком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет.

Кроме этой внешней бесправности литературы была еще более глубокая бесправность внутренняя. Под новыми европейскими влияниями, которые хотя медленно, но постоянно расширялись, должно было возникать представление об известном самостоятельном значении литературы: ее содержание должно было представлять самостоятельную мысль человека ученого и самостоятельное произведение поэта. К этому представлению могли приходить уже те, кто еще в конце XVII века схоластически знакомился с классической литературой древних; тем больше это представление должно было распространяться теперь, когда возрастало знакомство с литературами европейскими. Действительно, на первых шагах нашей новой литературы, питомец Академической Гимназии и Феофана, Кантемир, с одной стороны, переводит книгу Фонтенеля²⁴ О множестве миров, представлявшую свободное научное мнение о вопросах, которые считались в понятиях громадного большинства подлежащими исключительному ведению богословия, а с другой, является сатириком, то есть в качестве поэта свободным наблюдателем и судьей недостатков общественной жизни, в том числе недостатков официального учительного сословия. Вы видели, что эти опыты были поддержаны литературными нововведениями Петра, научными изданиям его времени, с одной стороны, и Духовным Регламентом, с другой: сам Петр, конечно, в известных пределах, но несравненно шире, чем было когда-нибудь прежде, смотрел на право науки объяснять явления природы и истории и специально не любил представителей старого учительного сословия, как заведомых обскурантов, и это послужило тогда сильной опорой для тех, чья мысль направлялась в область научных исследований. Но уже на этом первом примере, на трудах Кантемира и даже раньше на самых книгах Петровского времени оказалось, что не так легко миновать исторический разлад, какой заключался в отношениях нового направления с прежним. В сущности, здесь встречались уже два совершенно противоположных мировоззрения. Старина даже не помышляла о возможности возыметь какую-нибудь мысль о природе, о судьбах мира и человека вне Писания и отеческих творении или, по крайней мере, вне схоластического богословия; она не имела также понятая о каком-либо праве личной поэзии, кроме разве торжественного стихотворства. Противоречие сказалось и на деле: перевод Фонтенеля был напечатан, но впоследствии подвергся запрещению; сатиры Кантемира напечатаны были лет через двадцать по смерти писателя и когда успели сильно постареть и по содержанию, и особливо по языку. Книги Петровского времени, как мы видели, вызвали тогда же отчаянные изобличения, которые писались Аврамовым²⁵, но представляли взгляд целого круга заклятых противников реформы и защитников доброго старого неведения: по их убеждению, как и следовало ожидать, новые учения были непосредственным делом исконного врага человеческого рода, Диавола. . . Несчастный Аврамов еще жил, когда была в полном разгаре деятельность Ломоносова: если бы он мог вполне развить свои протесты, то к обличениям Коперника, Гюенса²⁶, Фонтенеля и Феофана Прокоповича мог бы присоединить и обличения Ломоносова. Как увидим, нашлись, однако, другие люди, которые это и исполнили. . .

В своем введении к Истории Академии Наук Пекарский остановился, между прочим, на этой трудности, с которой должна была, так или иначе, встретиться ученая деятельность Академии; он назвал этот отдел так: О затруднениях, встречавшихся в старину для представителей некоторых наук в Академии, высказывать добытые ими си